Чужак в стране чужой - Страница 152

152

— Да, тут уж и мне не нужно объяснять, девочка — просто прелесть.

— Вполне достаточный raison d'etre, вроде как в случае котят или бабочек. Но тут есть и большее. Она же не совсем русалка — видишь? — и не совсем человек. Она по доброй воле решила остаться на земле — и теперь сидит и вечно смотрит в навсегда покинутое море, вечно тоскует о своей утрате. Ты читал эту сказку?

— Ганс Христиан Андерсен.

— Да. Она сидит в копенгагенском порту, и она — каждый, кому хоть раз приходилось делать трудный, мучительный выбор. Она не жалеет о своем выборе, но должна сполна за него расплатиться; за каждый выбор приходится платить. И плата тут — не только вечная тоска по дому. Русалочка не стала совсем человеком, заплатив за свои ноги огромную цену, она навсегда обречена ступать ими как по острым ножам. Бен, мне все время кажется, что Майк тоже ступает по острым ножам, — только не передавай ему, ради Бога, моих слов.

— Не беспокойся. Но только мне приятнее просто смотреть на нее и не думать ни о каких там ножах.

— Прелесть, правда? Хотел бы небось затащить такую в постель? Она же, наверное, резвая, как рыбка, — и такая же склизкая.

— Тьфу, это ж можно так все испоганить! Мерзкий ты все-таки старикашка.

— И с каждым годом все мерзее и мерзее. Ладно, осмотр на сегодня закончен — обычно я ограничиваю свой рацион одной штукой в сутки.

— Не возражаю. Я и так — словно хватил три стакана без передыху. Джубал, а почему я раньше такого не видел? Почему такие скульптуры не ставят там, где каждый мог бы на них посмотреть?

— Потому что мир наш сбрендил, а искусство обязательно отражает дух эпохи. Роден умер примерно в то время, когда у мира поехала крыша. Художники, пришедшие позже, заметили, как потрясающе пользовался он светом и тенью, объемом и композицией, заметили и стали копировать. А вот что каждая его скульптура — рассказ, обнажающий саму душу человеческую, этого они не заметили. Они ведь стали шибко умными, они презрительно фыркали на картины и скульптуры, о чем-то там рассказывающие, даже придумали для них специальное ругательство — «литературщина». Они занялись абстрактным искусством.

Джубал отрешенно пожал плечами.

— Ничего не имею против абстрактных орнаментов — когда они на обоях или линолеуме, но искусство должно вызывать сострадание или ужас. Все эти теперешние мудрствования — псевдоинтеллектуальный онанизм, в то время как настоящее творчество подобно любви, художник оплодотворяет зрителей своими чувствами. Ребятки, которые не желают — или не могут — удовлетворить свою аудиторию, быстро теряют ее симпатии. Нормальный человек ни в жизнь не купит «произведения искусства», оставляющие его равнодушным. И все равно ему приходится платить за эти кунштюки деньгами, которые правительство вытаскивает из его кармана налогами или еще каким способом.

— Знаешь, Джубал, а я вот всегда мучился, чего это я не понимаю искусства, думал, это какой-нибудь мой личный дефект, вроде дальтонизма.

— М-м-м… ну, вообще-то, смотреть на картину — этому тоже нужно учиться. Но художник должен говорить мал-мала понятным языком, это его прямая обязанность. Современные же фокусники не желают пользоваться языком, которому могли бы обучиться и мы с тобой. Им приятнее насмехаться над дураками, «не способными» понять глубину их творческих замыслов. Если там вообще есть какие-то глубины и замыслы. Чаще всего за этой непонятностью скрывается самая обычная некомпетентность. Скажи, Бен, а вот меня — меня бы ты назвал художником?

— Чего? В общем-то, ты пишешь довольно ловко.

— Спасибо. Я избегаю слова «художник» по тем же причинам, что и слова «доктор». И все же я действительно художник. Большую часть моей стряпни не стоит брать в руки второй раз, — а человеку, знающему то немногое, что я пытаюсь сказать, она и вообще не нужна. Но я — честный художник. Я пишу для читателя, чтобы вызвать у него — если получится — сострадание и ужас, или уж, в крайнем случае, немного его развлечь. Я никогда не прячусь от него в непролазных дебрях заумного языка и не стремлюсь, чтобы другие писаки похвалили меня за «технику», «стиль» и прочую галиматью. Мерилом своего успеха я считаю читательское признание, выраженное в денежной форме, а на все прочие похвалы мне попросту начхать. Поддержка искусства — merde! Художник, не способный заработать себе на жизнь, — импотент, художник, живущий на правительственные подачки, — шлюха грошовая. Ну, опять я сел на любимого конька — и это же ты виноват. Ты вроде бы собирался изливать свою душу — ну так изливай, но сперва налей.

— Джубал, мне плохо.

— А кому сейчас хорошо?

— У меня новая куча неприятностей, — хмуро сказал Бен и на несколько секунд замолк. — Даже и не знаю, стоит ли о них.

— Не хочешь говорить о своих — послушай тогда о моих?

— О твоих? Неприятностях? Знаешь, Джубал, я всегда считал тебя единственным, кто умеет обойти все неприятности.

— Хм-м… как-нибудь я поведаю тебе сагу о моей семейной жизни, ты мне только напомни. Да, у меня есть неприятности. Уехал Дюк — да ты, наверное, уже и сам знаешь.

— Знаю.

— Ларри хороший садовник, но вот механизмы, которыми нашпигована эта халупа, рассыпаются один за другим. Хорошего механика днем с огнем не найдешь, а уж такого, чтобы вписался в наше семейство, — и подавно. Каждый приезд ремонтников — хлопоты и неудобства, к тому же все они — прожженные хапуги и, по большей части, даже отверткой пользоваться не умеют, того и гляди отхватят себе пальцы. Но я-то тоже не умею, вот и приходится отдаваться им на милость.

152