Чужак в стране чужой - Страница 40

— Клубничный торт.

— Ну вот, это уже на что-то похоже. Расстрел отложим до среды, а там по обстоятельствам.

После ужина Джилл пошла в гостиную с намерением посмотреть новости, а точнее — узнать, упоминается ли в этих новостях ее собственное имя. Но телевизора не было — ни обычного, ни, как у Бена, замаскированного. А ведь если вспомнить, то и нигде в доме нет телевизора. И газет тоже, хотя везде уйма книг и журналов.

Кроме нее самой, в гостиной не было ни души. Это сколько же сейчас времени! Свои часы Джилл оставила наверху в спальне, а в гостиной таковых не наблюдалось. Снова покопавшись в памяти, она сообразила, что ни разу не видела в этом доме ни часов, ни календаря.

Ну ладно, чем сидеть тут без дела и в одиночестве, лучше уж пойти спать. Одна из стен была полностью уставлена книгами; Джилл выбрала себе «Просто сказки» Киплинга и пошла к себе.

Ее кровать была оборудована по последнему писку: массажер, кофеварка, кондиционер и что там еще, но будильник странным образом отсутствовал. Ничего, подумала Джилл, залезая под одеяло, вряд ли я так уж сильно засплюсь. Она вставила кассету в проектор, легла на спину, стала следить глазами за бегущими по потолку строчками, но уже через несколько минут дистанционный пульт выскользнул из ее пальцев, и свет потух. Медсестра Джиллиан Бордман уснула.

А вот доктор Джубал Харшоу ругал себя последними словами и не мог уснуть. Первоначальное любопытство отчасти было удовлетворено, отчасти притупилось, и наступила неизбежная реакция. Еще полвека тому назад он дал себе страшную клятву никогда больше не подбирать бродячих кошек — и вот, нате вам, пожалуйста, подобрал, двух зараз… да нет, даже трех, если считать Какстона; и что с того, что за упомянутые пятьдесят лет уважаемый доктор нарушил свою клятву уж никак не меньше пятидесяти раз — последовательность в поведении никогда не была его сильной чертой.

Джубала Харшоу ничуть не волновало появление в доме двух новых нахлебников — кем-кем, а уж крохобором-то он не был никогда. За чуть не сотню лет бурной своей жизни он много раз оказывался полным банкротом — и столько же, наверное, раз был богаче, чем в данный момент, а потому привык относиться к подобным вывертам судьбы спокойно, как к переменам погоды. И ни при каких условиях не считал копейки.

Но ведь вскоре сюда заявятся весьма малоприятные посетители, и тогда начнутся такие песни и пляски — не приведи Господь. Ведь эта наивная девочка наверняка наследила по пути, что твоя хрома корова.

Стало быть, в это блаженное убежище придут чужие, незнакомые люди, они будут задавать вопросы, выдвигать требования… и тогда придется что-то решать, как-то действовать. Больше всего Джубала Харшоу бесило собственное бессилие, тщетность всех этих будущих действий.

Он совсем не ожидал от людей разумного поведения, по большей части их стоило бы запереть под замок или даже увязать в смирительные рубашки, чтобы не вредили ни окружающим, ни самим себе. Но неужели они его-то не могут оставить в покое — все, кроме тех немногих, кого он сам выбрал себе в сотоварищи. Джубал Харшоу был искренне убежден, что предоставленный собственным своим промыслам он давно уже ушел бы в нирвану… нырнул бы в свой пуп и исчез с глаз потрясенных зрителей, вроде как эти индусские хохмачи. Непонятно, правда, откуда бы тогда взялись потрясенные зрители? Как бы там ни было, неужели нельзя оставить человека в покое?

Немного за полночь Харшоу раздавил в пепельнице двадцать седьмой окурок и сел, в спальне вспыхнул свет.

— К ноге! — крикнул он в микрофон.

Через минуту на пороге появилась Доркас, в халате и шлепанцах. Она широко зевала.

— Да, начальник?

— Доркас, все последние двадцать, а то и тридцать лет я был мерзким, никчемным паразитом.

— Тоже мне новость, — еще раз зевнула Доркас.

— Обойдусь без твоих комплиментов. В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен забыть о пресловутом «здравом смысле» и грудью встать на защиту какого-то дела — бороться за свободу, сокрушать зло.

— М-м-м…

— Кончай зевать — этот момент настал!

Доркас посмотрела на шлепанцы.

— Может мне сперва одеться?

— Одевайся. И разбуди остальных девиц — дела хватит всем. Облей Дюка холодной водой, пусть он затащит эту идиотскую говорилку в кабинет и подключит.

Вот тут-то Доркас удивилась по-настоящему.

— Это что — телевизор?

— Не заставляй меня повторять. И скажи Дюку, если эта механизма не в порядке и он с ней не справится — может убираться отсюда на все двадцать четыре стороны. А ты — на полусогнутых, ночь предстоит долгая и суматошная.

Дюк установил стереовизор достаточно быстро, чтобы Харшоу успел посмотреть вторичный показ второго интервью с липовым Смитом. В комментариях проскользнуло упоминание, что по всей вероятности «Человек с Марса» отбудет в Анды, где все совсем как на Марсе. Джубал мгновенно понял, что это может означать, и до самого утра повис на телефоне, обзванивая каких-то людей. На рассвете Доркас принесла завтрак, шесть яиц, взбитых вместе с бренди. Новоявленный борец за правое дело с хлюпаньем выпил жутковатую эту смесь, попутно рассуждая, что старость она, конечно, не радость, но за долгую жизнь человек обрастает постепенно уймой знакомых, среди которых неизбежно оказываются и очень влиятельные люди. И он может позвонить им в любое время дня и ночи — весьма полезная, кстати сказать, возможность.

Джубал отвел подготовленной им бомбе роль чисто оборонительного оружия — никто не будет поджигать ее запал без крайней необходимости, то есть пока власти предержащие будут вести себя тихо и пристойно. Не вызывало сомнения, что правительство с легкостью может вторично изолировать Смита на основании его неправоспособности. Если подходить к несчастному парню с общепринятыми мерками, юристы без малейших колебаний объявят его невменяемым, а медики — психопатом, жертвой тяжелого и единственного в своем роде двойного ситуационного психоза: сперва его, человека, воспитали инопланетяне, а затем его, воспитанного инопланетянами, швырнули в чуждое и незнакомое человеческое общество.